все тому воїне що україна це велика ріка
перетнути яку обламуються навіть птахи
долітаючи лише до середини

Сердце человека четырёхкамерное. И в каждой камере заключена птица. И вот влюбляется человек в другого человека, и отпускает одну птицу.
Проходит время, сердце начинает стучать сильно-сильно, и чувствует человек: просится на волю следующая птица. Он внимательно смотрит в глаза того, кого любит, думает - отпускать, не отпускать, дышит глубоко-глубоко, и решается - даёт свободу второй птице.

День сменяет ночь, человек очень-очень счастлив, каждое его движение будто расцветает, он часами смотрит на мир, удивляется его красоте, и думает - как же я не замечал этого раньше. Неужели один единственный, один из сотен и сотен открыл для меня весь свет? И от невообразимой нежности сердце стремится к звёздам. И человек, зажмурив глаза от страха, отпускает ещё одну птицу.

Четвёртая птица улетает сама.

И вот однажды тот, кого он любит, уходит. Забрав с собой весь свет. Весь мир. Всех птиц.
Человек смотрит в одну точку, глаз отвести не может. Каждое его движение будто увядает. Он клонится к земле, не вспоминает ничего, ничего не слышит. И думает: наверное со мной смерть.
Спустя много-много времени возвращается к нему замёрзшая, больная четвёртая птица - "жить без тебя не могу". Человек впускает её обратно в сердце и думает: не отдам никому. Беречь буду сильно-сильно.
А через вечера и утра появляется другой человек. И он говорит ему: "когда я буду спать - возьми у меня мою четвёртую птицу. И храни её. И оберегай её. У тебя получится лучше".

Вот это и есть настоящее.
________
наташа денисова.

автор: че галоген
герои: Грейн Монтегю, Теодор Нотт
аngst || слэш || NC-17
размер: миди || Глав: 1
предупреждения: мат

Электричество

«Мне пришлось починить сломанный Исчезательный шкаф, которым никто уже много лет не пользовался. Тот, в котором год назад пропал Монтегю.» <…> «Второй стоит в "Боргине и Берке", — сказал Малфой, — и они соединены чем-то вроде прохода. Монтегю говорил мне, что когда он застрял в хогвартском, то оказался словно подвешенным неизвестно где, но иногда слышал, что происходит в школе, а иногда — что в магазине, как будто шкаф перемещался между ними, только самого Монтегю никто услышать не мог... В конце концов ему удалось аппарировать оттуда, хоть испытаний он к тому времени еще не прошел.» ("Гарри Поттер и Принц-полукровка”, глава 27)

I.

Кто бы ему сказал об этом неделю назад, Тео бы не поверил – ни за что. Послал бы юмориста по адресу. А может, для верности и по шее бы врезал. Дежурить у кровати Монтегю? Поправлять ему сбившееся белье и применять очищающие заклинания, когда тот сходит по нужде? Ничего глупее и не придумаешь, кажется.

Вот же бред.

Странно, но теперь, когда дела обстоят именно так, Тео почти не удивлен. И не потому, что Монтегю его друг – нет, такое ему и в голову не пришло бы. Нынешний капитан слизеринской сборной, единственный, к кому когда-то прислушивался Флинт – что ему до всяких неврастеников вроде Тео Нотта?

Тео не парится, ему и в тени неплохо. Очень хорошо, по правде говоря. Но проблема в том, что у него есть поразительный талант: влипать в неприятности, а точнее, во всякие очень ответственные неприятности. Мать называет это удачей, отец – родовым знаком, а самому Тео каждый раз хочется завернуться в простыню и забиться под кровать. И не вылезать оттуда никогда – чтобы не везло больше.

А фартит ему в последнее время часто.

Вот, например, на третьем курсе. Когда Паркинсон притащила его на стадион поглазеть на тренировку команды, а проще говоря – на Малфоя, Тео совершенно случайно отбил учебником бладжер. Пэнси тогда, между прочим, чуть голову не размозжило. Тео до сих пор иногда жалеет – что «чуть». Во-первых, потому что Флинт тут же, на поле, устроил ему пробы в команду, отправив в отставку одного из штатных загонщиков, а во-вторых, потому что Паркинсон как-то очень резко перестала интересоваться Малфоем и переключилась на самого Тео.

Он не мог сказать, раздражает ли его в жизни что-нибудь больше, чем квиддич, и кто-нибудь – больше, чем Паркинсон. И если с Пэнси еще можно было как-то справиться, то отказаться от места в команде – невозможно. Отец бы прибил на месте. Пришлось, как на войне, подставляться под бладжер, чтобы родители решили, что это слишком опасная игра.

Потом было еще много подобных удач, неожиданных и совершенно ему не нужных. Ну и конечно, везение не могло обойти его стороной в этом году. Так сказать, под занавес пятого курса.

Пару недель назад Тео в заброшенном коридоре рассказывал Блейзу, как выследил первокурсника, спершего у него порножурнал. И надо же было этой жабе-Амбридж появиться в коридоре именно в тот момент! Всё, пропал, почти с облегчением подумал Тео, но не тут-то было. По дороге в директорский кабинет он успел передумать кучу ужасных вещей, начиная с доклада родителям и заканчивая исключением из школы. Но вместо этого спустя несколько минут получил место в школьной инспекционной дружине и уродливый медный значок в придачу. Тео, как мог, изворачивался и скользил, но отвертеться от должности не вышло. Дружина так дружина.

В общем, Тео давно понял, что везение – штука хитрая: дается не всем, но если уж дается – то так, что мало не покажется. Поэтому когда все это случилось, он совершенно спокойно воспринял новость о том, что "электрошок" Монтегю не действует на него одного.

Других кандидатов на должность личной сиделки капитана квиддичной сборной, естественно, не нашлось. И теперь Тео вот уже второй день торчит у его кровати, сидя на жестком больничном стуле, и думает, что иначе и быть не могло. Все как всегда. Только вместо квиддичной биты и медного значка у него теперь вереница бутылочек с зельями, которые нужно вливать в рот Монтегю каждый час, да въевшийся в волосы больничный запах, который не отмоешь шампунем.

Другое дело, что в этот раз Нотт почему-то не испытывает к удаче привычного отвращения. Нет мысли "Во попал!", зато есть много других – тревожных и даже наглых. Хорошего в этой ситуации, конечно, мало, но ответственность за Монтегю делает его вроде как более значимым в собственных глазах. Я нужен, я чего-то стою, я в чем-то лучше других. Это ведь важно, да?

А то, как все смотрят на Тео, когда он – без перчаток и заклинаний! – приподнимает голову Монтегю и поправляет ему подушку! Гордость – чувство необычное, но определенно приятное.

К нему ведь даже мадам Помфри подходить опасается. А уж ребята… а что ребята? Они говорят, это больно – ниткой через все тело, от пяток до кончиков волос. А после того как Миллисенту вчера шибануло так, что она потеряла сознание, Монтегю почти перестали навещать. Как будто он заразный. Прокаженный, что ли. Приходят раз в день, по двое-трое. Зайдут, помнутся у края кровати – и обратно. Учить уроки, жрать, спать и сплетничать, сплетничать… идиотская история, правда. Наверное, даже смешная, но Тео почему-то противно до слез.

Возможно, потому что есть в ней что-то такое, чего он как будто бы ждал всю жизнь.

~

Что шкаф непростой, Монтегю понял сразу, как только захлопнулась дверь. Внутри, как и положено, было темно и пыльно, но откуда-то снизу сквозило холодом, а из глубины тянуло табачным дымом. Монтегю пошарил рукой в темноте, но задней стенки не обнаружил. Он ткнулся вправо, потом влево – и тоже ничего. Только что, сопротивляясь двум парам веснушчатых рук, он рычал, бился об острые углы и даже исцарапал всю спину о стенки шкафа, но стоило двери закрыться, как внутри стало удивительно просторно. Царапины ощутимо саднили, в голове до сих пор звенело, а вот стены пропали – напрочь. Монтегю поднялся на ноги, потирая сбитые колени, и прислушался.

– Не думаю, что вас устроит моя цена, месье, – прокряхтели где-то сбоку, так тихо, что он едва разобрал слова.

– Две сотни за все, Боргин. Уверяю, никто не даст тебе больше, – ответил кто-то с сильным французским акцентом.

Боргин – это который из Лютного переулка? Что за черт! Монтегю рванулся в сторону голосов, но через пару шагов наткнулся на невидимую преграду – ее нельзя было ни преодолеть, ни, к его удивлению, даже потрогать. Голоса между тем утихли, так же внезапно, как и появились. И снова запахло табаком.

– Уизли? – недоверчиво позвал Монтегю, потом громче: – Вот суки... Откройте гребаную дверь!

Или хотя бы покажите мне, где она. Чертов шкаф. Чертовы Уизли. Он метался от стены к стене, пытаясь нащупать хоть что-нибудь. Бился о невидимые углы и орал, пока не охрип. А потом, обессилев, рухнул на колени. Зажмурился и попытался собраться с мыслями. В шкафу было пусто, снаружи – тихо. Ни Уизли, ни Боргина больше не было слышно, зато сигаретный дым настойчиво заполнял ноздри, так что самому захотелось курить. Рукам стало холодно, Монтегю почти трясло, и ничего путного не придумывалось.

Медленно подступала паника.

Вдруг у него за спиной что-то зашуршало. Монтегю почему-то только сейчас вспомнил про палочку – голова в этом месте тоже работала как-то не так – и повернулся на звук. Он никогда бы не подумал, что однажды будет так рад голосу Уизли.

– Джи, что-то он тихо сидит.

– Да ждет, наверное, пока уйдем.

Тихо? Он – тихо? Монтегю бросился в сторону голосов, но они снова ускользали – тише и дальше, а он снова молотился в стену из воздуха, на этот раз с палочкой в руке.

– Alohomora! A-lo-ho-mo-ra! Вашу мать!

Но палочка только вздрагивала в его пальцах, выплескиваясь разноцветными искрами. Он уже сорвал голос и теперь хрипел, как старик, но ничего не происходило: заклинания не действовали. Даже не отражались.

Наконец он отбросил палочку в сторону. Ему уже ничего не хотелось, голова была будто забита ватой и работала как чужая. Он сел на пол, с трудом подтянул колени к подбородку и стал просто ждать. Было душно, голодно и жутковато. А еще безумно клонило в сон, но засыпать было нельзя ни в коем случае, чтобы вдруг не упустить возможности выбраться. Или теперь уже – есть такое неприятное слово – спастись. Иногда с разных сторон слышались приглушенные голоса близнецов или Боргина, и тогда Монтегю орал – уже не двигаясь, шепотом, захлебываясь словами.

А вот табаком больше не пахло.

Текли минуты. Монтегю коченел.

Потом он уже не вспомнит, в какой момент ему пришла в голову эта мысль, но тогда казалось, что прошло очень много времени.

Пару недель назад он как раз завалил экзамен по аппарации. Глупо, кстати говоря, завалил: отвлекся, чтобы подколоть Спиннет, которая тряслась, как лист, перед сдачей, и расщепился. Потом неделю провалялся в больничном крыле, отращивая безымянный палец на левой руке. Мадам Помфри еще смеялась, что он таким образом хочет отвертеться от помолвки с Дафной Гринграсс.

За день до этого отец как раз прислал ему письмо, в котором говорилось, что так, мол, и так, они с Гринграссом поговорили и решили… а вот его, Грейна, забыли спросить, хочет ли он жениться.

Скрыть такую новость от однокурсников невозможно, даже запершись с письмом в чулане. Поэтому вся школа, естественно, была в курсе. Когда Монтегю спрашивали о помолвке, он в ответ хамил или отшучивался, а Дафну и вовсе избегал: она ему никогда не нравилась. От женитьбы он, в конце концов, кое-как отбрехался, а вот лицензию на аппарирование так и не получил.

И теперь сидел на полу этого гребаного шкафа, методично повторяя про себя: «Нацеленность – настойчивость – неспешность». И наплевать, что в Хогвартсе нельзя аппарировать. Ведь как-то же, черт побери, можно отсюда выбраться! Итак – в сто двадцать пятый раз.

Нацеленность – куда-нибудь, пусть это будет комната с дощатым полом, всякой рухлядью по углам, и, да, чуть не забыл, обязательно с открытой дверью.

Настойчивость – очень-очень хочу. Очень, жизненно и никак по-другому.

Неспешность – расслабиться, унять дрожь в ладонях, закрыть глаза, опустить голову пониже.

И не забыть про первые два пункта. Нацеленность – настойчивость – неспе…

Последнее, что он почувствовал – это запах табачного дыма где-то за спиной, а потом – нырнул в тошнотворно-кислую воду.

~

У Монтегю в венах течет ток. Направленное движение заряженных частиц из учебника по маггловедению – вот именно такой и течет. И когда другие удивляются, почему Тео не шарахает по рукам каждый раз, как он до него дотрагивается, Тео не может ответить. Потому что на самом деле его шарахает, как и других, просто это началось очень давно, гораздо раньше этой истории со шкафом. Так давно, что он уже успел привыкнуть: впервые его дернуло лет в пять.

Монтегю ведь всегда был большим и сильным, Тео с детства помнит его таким. Когда они вместе гостили у Паркинсонов, Монтегю всегда оставляли за старшего – и в игровой комнате, и на конюшне, и на площадке для квиддича. Он и правда старше их с Пэнси на целых два года. Только тогда эта разница казалась огромной, просто жуткой пропастью, а сейчас это так, канава. Но Тео все равно всегда был по одну ее сторону, а Монтегю – по другую.

Раньше это жутко напрягало. Пэнси – девчонка, ей можно быть младше и слабее, а у Тео все сложнее.

Сначала ему было просто завидно. Он тощий, сколько ни ешь. Да и от полетов на метле – ни удовольствия, ни мышц, одни мозоли. Он завидовал большим ладоням Монтегю, его широким плечам, тому, как он легко держался на метле – ни за что не обгонишь. А еще очень хотелось такой же, как у него, уверенности в себе. Каменной.

Но это раньше. Со временем, к школе, зависть ушла, уступив место чему-то другому. То, каким всегда хотелось быть самому, теперь просто восхищало. И даже когда Монтегю говорил о неинтересном квиддиче, Тео ловил каждое слово, не всегда понимая их значение. Ему больше не хотелось уметь так хорошо говорить, а хотелось только слушать. И еще смотреть. Только не в упор, не слишком откровенно, но сколько угодно долго.

А в последние годы появилось еще кое-что – щемящее, неразумное – о чем Тео лучше вообще не думать. Он просто знает, что Монтегю лучший, и этого вполне достаточно. Может быть, поэтому Тео так безумно непривычно видеть его таким. Даже не слабым, а просто – никаким. Монтегю все еще лучший, но уже не всесильный. Теперь у него тоже худые руки, сухие желтоватые ладони и темные впадины над ключицами.

На самом деле, с ним таким даже проще. Тео зажмуривается, снова распахивает глаза и наконец позволяет себе думать – о многом. О разном. Он ежится на жестком стуле, крепко сцепляет руки на груди и смотрит – жадно, больше не скрываясь.

~

Монтегю поднял голову, и его вырвало в чистую жестяную посудину. В тазик, что ли. Он инстинктивно свесился с кровати и ухватился за чей-то локоть. Пока он блевал, кто-то поддерживал его под мышки и убирал волосы с лица, как маленькому. Если бы его не так сильно тошнило, ему бы, наверное, было приятно от этих прикосновений. Но сейчас во рту скопилось много мерзкой слюны с привкусом крови и приятно быть никак не могло. Он несколько раз сплюнул в таз, откашлялся и попытался подтянуться обратно на кровать. Движение отозвалось в левом плече гроздью заточенных гвоздей. Как будто самого плеча нет, а боль осталась. Он покрепче сжал зубы, чтобы только не застонать в голос, и обмяк в чьих-то руках.

– Тихо ты, я помогу, – голос смутно знакомый, но чей – неясно.

Монтегю осторожно вернули на подушки. Одеяло прохладно всколыхнулось над ним, а потом осело – свежее и мягкое. Ему стало тепло, но боль мешала успокоиться. Он схватился за плечо, но тут же отдернул руку – даже сквозь бинты прикоснуться было невозможно.

– Блядь, это что же?

Чьи-то руки снова заботливо поправили одеяло и коснулись плеча, проверяя, в порядке ли повязка.

– Идиотище. Где же ты умудрился так гладко откромсать себе кусок плеча?

– А я расщепился, что ли?

Руки на мгновение застыли.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты что, не целитель? Не знаешь, что значит «расщепился»?

– Нет, не знаю. И нет, не целитель и даже не врач. Вот же идиот.

– Хватит называть меня идиотом.

– А здесь все такие. Повернись-ка на бок.

Монтегю застонал, послушно завозился в кровати, а когда немного отпустило – наконец поднял глаза, чтобы узнать, кто же этот тупица, не знающий элементарных вещей.

– Потерпи, уже все зашили. Обезболивающее будем колоть?

«Да, блядь. Ты еще спрашиваешь?» – хотелось ответить Монтегю, но слова застряли у него в горле, потому что перед ним, в фартуке и белой отглаженной пижаме, сидел Тео Нотт. Только глаза у него были совершенно чужие. Яркие и непривычные.

– Тео? – удивился было Монтегю, но больше ничего спросить не успел, потому что Нотт подскочил к нему и сжал изо всех сил шею. Лицо у него вдруг стало подозрительное и злое.

– Так, а вот с этого места поподробнее, – сказал он и свободной рукой уперся Монтегю в больное плечо. – Кто тебя прислал? Откуда ты знаешь мое имя?

Монтегю снова взвыл, выгнулся и, почти теряя сознание от боли, вцепился Нотту в запястья. Потом попробовал сглотнуть – не вышло – и решил действовать быстрее.

«Ладони у него мягкие, будто никогда метлу в руках не держал», – подумал он и изо всех сил рванул руками в стороны.

Когда он наконец отпустил запястья Нотта, тот, охрипший от боли, повалился на стул.

– Ответишь мне за это, гад, – прошипел Нотт, растирая посиневшие руки. – Всеми своими зубами ответишь.

– Где моя палочка? – спросил Монтегю, которому было уже плевать на зубы.

– Какая еще палочка?

– Липа и волос сфинкса, двенадцать дюймов. Моя палочка.

– Чей-чей волос? Если ты о той штуке, которая чуть не пробила тебе легкое, то я ее выбросил.

– Сдурел, что ли? Accio палочка! – крикнул Мотнегю, но ничего не произошло.

Нотт снова посмотрел на него как на идиота и даже, кажется, передумал бить.

– Знаешь что, я пойду покурю, – решил он и поднялся со стула. – Ты все равно слишком слаб, чтобы сбежать. Так что у тебя есть десять минут, а когда я вернусь, ты все мне расскажешь по-человечески.

Десяти минут, конечно, маловато, чтобы придумать что-то поумнее, чем «обознался, ты похож на моего одноклассника», и решить, как быть дальше, но вполне достаточно, чтобы понять, что в этом мире – с грязными клеенчатыми стенами и круглыми стеклянными шарами вместо свечей – нет магии.

~

Тео обычно не особенно разговорчив, но рядом с Монтегю – беспомощным и почти плоским под толстым одеялом – молчать как-то жутко. Он не всегда неподвижен. Например, когда его несли в больничное крыло, пострадало несколько человек. И далеко не все оттого, что прикоснулись к нему. Говорят, он бился, будто в истерике, размахивал руками, кричал и даже вроде бы Снейпу по морде съездил. Потом, конечно, успокоился и теперь двигается совсем мало. Иногда стискивает кулаки, судорожно поджимает пальцы на ногах или передергивает плечами. Но хрен бы с ними, с судорогами. Самое ужасное – это глаза. Недавно он их открыл. Сначала Тео обрадовался, начал трясти его за плечо – потом только понял, что за больное – но тот не реагировал. Мадам Помфри сказала, что так бывает. А еще – что глаза искусственно закрывать нельзя и режим менять тоже не нужно.

С тех пор Тео не может ни учить здесь уроки, ни есть. Монтегю выглядит страшно. Моргает редко, медленно, еле-еле. И все.

Тео трудно просто сидеть, следить за стрелкой стенных часов и за тем, как, согласно ей, движется по одеялу тонкий солнечный луч, от рассвета к закату.
Он не может долго молчать, ему проще думать, что Монтегю его слышит.

– Эй, капитан! – зовет он вполголоса. – Ну, хватит прикидываться. Эй… ты, за-сра-нец, слышишь меня? Ха! Не слышишь, значит, а то я б сейчас схлопотал, – в пустом больничном крыле Тео не узнает звук собственного смеха. – Ну да ладно. Знаешь, я все равно буду говорить, а то совсем тут с тобой загнусь.

Он не знает, зачем болтает, как дрессированный галчонок. Невозможно просто молчать, а придумывать что-то умное – лень. Вот и порет чушь. В сознании Монтегю или нет, все же ему, кажется, нужно общение.

– А вообще, наверное, даже лучше, что ты в отключке. Ты прикинь, как бы тебе сейчас на уроках было? Слизеринского капитана нашли в сортире – помятого и без памяти. Эти ублюдки уже пустили слух, что ты надрался и пошел соблазнять Плаксу Миртл. А она отшила… ох, не могу я на тебя смотреть! – Тео бесит остекленелый взгляд, ему кажется, что Монтегю не спускает с него глаз, просто разыгрывает. – Ну почему Помфри запрещает тебе глаза закрывать? Ты же как неживой. Смотришь в одну точку – и не видишь ни черта.

Тео встает со стула и отходит к окну. В последнее время ему кажется, что за пределами палаты все ненастоящее. И люди, и предметы, и даже наступающее шумное лето. Неприятно, что жизнь идет так, будто ничего не произошло.

– Кстати, у нас скоро СОВы. А у вас… ну, ты очнешься – как раз успеешь к ТРИТОНам. А может, на второй год, как Флинт, м? – Тео вдруг думает, что на самом деле было бы очень здорово, если бы Монтегю остался на второй год. – Знаешь, я такой эгоист, черт знает о чем думаю.

Часы отмеряют удары медленно и громко.

– Пять, дружище, у нас собрание с Амбридж, мне надо идти.

Тео вдруг наклоняется и неожиданно для себя проводит пальцами по темным спутанным волосам. Жестким, почти колючим. "Надо бы расчесать", – думает он и тут же отдергивает руку. Потому что понравилось – само прикосновение, тепло кожи под челкой.

– Знаешь, я никогда не любил все эти организации, – говорит Тео чуть хрипло и отступает к двери, – а тут эта дружина инквизиционная… тьфу ты, инспекционная, да. Хотя разницы, если честно, не вижу.

И вдруг говорит то, что ему просто хочется сказать:

– Грейн, – и еще раз, чтобы услышать, как звучит имя: – Грейн… Ты бы уболтал Амбридж, это уж точно. Ну, сделал бы так, чтобы мне не нужно было идти... а, ладно. До завтра.

Это панибратское «дружище» вырывается у него впервые и совершенно выбивает из колеи. Потом – эти волосы, которые на самом деле хочется не только расчесать, но и просто еще раз потрогать. И имя, клокочущее во рту, как кашель. Тео сам себе поражается.

А еще совершенно дико думать о том, что Грейн когда-нибудь очнется и станет, как раньше, далеким-далеким Монтегю. Страшно, черт побери.

Тео слышит стук каблуков мадам Помфри. Оборачиваться не нужно, но на вскрик и звон посуды – приходится.

– Вы что, дотронулись, мадам? – удивляется Тео. Уж кто-кто, а мадам Помфри никогда бы не забыла об осторожности.

– Дотронулась, – глаза у нее круглые-круглые, она машинально шепчет «репаро», но стакан с пола не поднимает. – До спинки кровати я дотронулась.

– Значит, хуже становится?

– Да, – и раздраженно: – Мистер Нотт, вы, кажется, собирались уходить?

Тео пожимает плечами и берется за ручку двери вспотевшими пальцами – и в этот момент Монтегю начинает орать.

II.

Жить среди магглов было неудобно и унизительно. А жить среди своих знакомых, которые считают себя магглами, сторонятся тебя, как прокаженного, и любую попытку спросить, что происходит, пресекают ударом в челюсть – неудобно вдвойне. Да еще рука заживала катастрофически медленно. Будто нервы срастались по нитке в день. Ну и кормили здесь, конечно, паршиво и нерегулярно. Но Монтегю не жаловался, потому что сразу просек: жив – и отлично.

Столовая была похожа на большую медную трубу. Такая же рыжая, блестящая и гулкая. С потолком из неровно скроенных металлических пластов, с непрекращающимся шумом воды. Облупившиеся столики пустовали, только в самом углу сидел Блетчли и хмуро жевал сэндвич. Монтегю чуть не поздоровался, проходя мимо, а Блетчли – чуть не подавился. И правильно, подумалось Монтегю. Сейчас его вполне устраивало то, что странные магглы, как две капли воды похожие на его друзей, считают его сумасшедшим. Да и нетрудно было сдуреть тут. В четырех стенах, с заколоченными окнами, пропускающими только узкие полоски света да уличную пыль, дышалось с трудом. Мозг от недостатка кислорода плавился и ленился. Но больше всего напрягало даже не множество людей, обходивших его за километр, а то, какими болезненными и измотанными они здесь выглядели. Блейз с отросшим куполом волос, в майке и дурацких растянутых штанах, Драко – лохматый, с потерянным взглядом и грязью под ногтями. Чумазая осунувшаяся Миллисента. Нотт цвел среди них, живее и ярче, чем в реальной жизни. Но это было так нереально, так нелогично, что Монтегю все больше хотелось объяснений.

Сегодня, когда они шли по коридору из аппаратной, где Нотт торчал большую часть дня у ящика с цветными кнопочками и вбивал в базу какие-то данные, им встретился Снейп. Монтегю пришлось рукой закрыть себе рот, чтобы случайно не обратиться к декану. Но тот на него даже не взглянул. Отвел Нотта в сторону и, удерживая за плечо, сказал ему что-то на ухо. Судя по лицу Нотта, что-то не очень приятное. Монтегю опять нестерпимо потянуло спросить, что именно. Но с этим приходилось быть осторожным, потому что здешний Нотт, хоть и был гораздо общительнее реального, замыкался очень легко, стоило ляпнуть лишнего. А вот если задать конкретный вопрос, да еще намекнуть, что знаешь ответ…

– Почему они все так на меня смотрят? – в сто двадцать пятый раз спросил Монтегю, когда они ковырялись вилками в вязких разваренных макаронах, и тут же добавил: – Не подходят, как будто я больной.

Нотт отправил в рот кусок хлеба и посмотрел – по-своему, подозрительно-насмешливо. Прожевал, постучал пальцем по столу и сказал:

– Вообще-то ты почти угадал. Они считают, что тебя шибануло током – и ты помешался.

Ничего удивительного. Но удивиться же надо? Да понатуральнее.

– Но это не так! И что значит «ток», кстати?

– Да ну. Откуда ты знаешь, может, так оно и было?

Вопросом на вопрос – раздражает. Монтегю пожал плечами. Не скажешь ведь, что застрял в хогвартском шкафу и неудачно аппарировал в какую-то хреновую параллельную реальность. Он уже однажды пытался все рассказать – и получил укол какой-то разжижающей мысли фигни в задницу.

– А ток… – Нотт поморщился, почесал шею. – Я не специалист, по правде говоря. Но это… электричество. Тебя же около электрощитка нашли.

Блядь, опять нечего ответить. Монтегю хмыкнул и уставился в тарелку. Почему-то вспомнилось предыдущее лето. Одна из трапез в честь возрождения Лорда. В этот день Флинт принял метку. Он выглядел равнодушно, ел, пил, умудрялся не подлизываться к Лорду и при этом не злить его – отличное качество. Монтегю, например, кусок в горло не лез, стоило подумать о том, что через год с ним такое случится. Нотту, видимо, тоже было не по себе. Он, помнится, сидел напротив, перед тарелкой нетронутой еды, и вот так же, как сейчас, морщился и чесал шею – и выглядел совсем еще ребенком.

– Про электричество тоже не знаешь? – спросил Нотт и тоскливо глянул на круглую лампочку на потолке. – А про войну? Про войну ты хотя бы слышал?

– Нет, заебал спрашивать. Объяснил бы лучше что-нибудь.

Нотт смешал в рюмке какое-то зелье – не зелье, а «лекарство», всегда исправлял он – и протянул его Монтегю. Тот недовольно хмыкнул, но выпил, не сопротивляясь. Спасибо, что не укол. Он сразу для себя решил, что хотели бы убить – убили бы сразу.

Нотт тем временем чиркнул спичкой и затянулся. Посмотрел куда-то в переносицу Монтегю, внимательно, будто прикидывал – объяснять, не объяснять, размешал пластиковой ложечкой его чай, потом – свой. И спросил:

– Ты любишь кофе? – и когда Монтегю кивнул, Нотт легко прикоснулся к его запястью и потянул за рукав. – Пойдем, не тут же рассказывать.

Чай они бросили остывать в столовой.

У Нотта в комнате было темно, не прибрано и очень знакомо. Монтегю помнил, как еще в детстве тот отказывался собирать валявшиеся по всему полу книги и игрушки, говорил, что ему так уютнее и не снится мама. Мать Нотта погибла еще в первую войну. В первую…

Монтегю вдруг поймал себя на мысли, что ровно год назад, с возрождением Лорда, началась Вторая волшебная война. Пусть об этом пока молчит министерство, но в учебниках когда-нибудь будут писать именно так. Досадно, однако, что даже в этом мире его угораздило попасть на баррикады.

– Ты знаешь, – начал Нотт, – я совсем не хочу об этом говорить.

Отвернулся к окну, прилип лбом к стеклу и заговорил. С первых слов Монтегю показалось, что в действительности это он сам, а не мир вокруг, сошел с ума. То, что говорил Нотт, было похоже на цитаты из учебников по маггловедению, написанных в бреду. Аристократы прятались по подвалам, а остальные – шарились с оружием по всему городу и отлавливали их. До ужаса знакомо, за что – за происхождение. Надо ли говорить, что парадом у них заправлял Альбус Дамблдор? Во вражеском лагере даже был свой Гарри Поттер, только в этой реальности – сильный, узаконенный.

А мы – а что мы? Просто сидим здесь. Дежурим, да. Это штаб, просто штаб, военный. Мы тут работаем. И нет, подробнее – никак. А если ты так хочешь, я могу разразиться монотонной патриотической речью. И логических цепочек выстрою целое множество, хочешь?

Не стоит, я знаю, что ты прилежный ученик и хорошо слушал профессора Амбридж. И ни черта не верил в то, что она говорила, правда ведь? Как и я, как и я.

Значок капитана инспекционной дружины я спустил в унитаз в первый же день, как сюда попал.

Да, давай лучше по чашке кофе. Хули пришли-то.

Монтегю не знает, доволен он или нет. Война поперек глотки застряла. Там – сильнее мы, здесь – они. А разницы никакой, вот честно. Только интересно: с ним, с Монтегю, что будут делать?

– Ну?

– Капитан Риддл сказал, что ты останешься здесь, под мою ответственность, – отозвался Нотт, выдвигая из-под кровати ящик с припасенными ароматными банками. – Сказал «или убей его сам, или просто сделай так, чтобы он отсюда не вышел».

Как он говорил это – легко, пожевывая фильтр сигареты, – об убийстве. И о Лорде. Монтегю судорожно сглотнул, пытаясь представить себе, как в этом мире выглядит «капитан Риддл» и какой у него характер.

– А ты, значит, решил не убивать, – уточнил он.

– Значит, решил.

– А если я сбегу?

Нотт посмотрел на него как на идиота, затушил бычок об угол стола и сказал:

– Не сбежишь. Мы закрыты снаружи.

– Но ты же сказал, это военный штаб.

– Это стационарный разведывательный пункт. Нам выходить совсем не обязательно. Если появится враг, нужно будет только кнопку нажать. Будет замыкание – и все.

– Что «все»?

Нотт опять глянул оценивающе и улыбнулся, кажется, впервые за всю неделю.

– Неважно, – он пожал плечами и вытащил новую сигарету. – Но так мы подадим сигнал основным силам.

Нотт странный, не зажатый, не забитый. Нотт, идущий на контакт, говорящий, с пачкой белых маггловских сигарет, от которой протерся контур на кармане джинсов. Все тот же Нотт, с прозрачными глазами, с привычкой всем телом подпирать стену и отставлять руку с сигаретой далеко в сторону. Тот же самый, только роднее, расслабленнее, ближе. В Хогвартсе Монтегю видел его таким только один раз: когда внезапно вошел в слизеринскую спальню пару лет назад. Нотт стоял, свободно сложив руки на груди, и втирал Забини про какие-то формулы. У него был звонкий голос, а взгляд – веселый и живой. Правда, ненадолго: едва он заметил Монтегю, как на его лицо тут же вернулось обычное жуткое угрюмое выражение. Нотт потоптался на месте, сгреб свою сумку и, не попрощавшись с Блейзом, сбежал. Монтегю тогда почему-то стало обидно, что с Забини Нотт говорит, а с ним, Грейном, молчит и хмурится.

Сейчас Нотт снова был таким, как тогда с Забини. Жестикулировал, повышал голос и без конца касался своих губ – просто смешная привычка, но от нее у Монтегю каждый раз что-то сжималось в животе и изнутри поднималось, распирая ребра, тяжелое вязкое тепло. Нотт раскованно водил пальцем по перилам и сдувал мешающую челку. Болтал, смеясь, о серьезных вещах и не подозревал, что затягивает Монтегю все глубже и глубже.

Вот так и пропадают люди – от взгляда и чьей-то дурной привычки трогать губы.

– А электричество? – спросил Монтегю, чтобы просто не молчать над чашкой кофе. Чтобы было с чем пить.

И Нотт объяснил – что это когда шибает насквозь все тело и кажется, что сейчас ляжешь и умрешь, но умираешь не всегда. Это когда голова разрывается на тысячи кусочков и ты почти видишь себя со стороны. Нелегко такое описать, проще сунуть два пальца в розетку и самому ощутить. Хочешь – сунь, потом расскажешь. Эй! Шутка. Это шутка была, придурок!

– Черт, я же сказал – долбанет. Что тут непонятного? – взвился Нотт, оттаскивая его от розетки.

Монтегю осмотрел свой палец. Больно, но в голове немного прояснилось. Хороший фильтр это ваше электричество – все мысли по полкам разложило. Войну – отдельно, кофе – отдельно, зато Нотта – на передний план, теперь уж точно.

– Хотел проверить, – Монтегю не уточнил, что именно, просто подошел ближе и навис над Ноттом, уперевшись ладонями в стену.

На этот раз Нотт не взвился.

– Ты... да ты, блядь, идиот… волшебный, – сказал он отрывисто и тут же поджег новую сигарету.

– Ага.

Слово «смущаться» Монтегю узнал случайно, на шестом курсе, когда ему Дафна не дала – выглядело это некрасиво. Потом он сталкивался с этим понятием еще несколько раз, но чтобы самому – это никогда. Ни за что. Поэтому теперь он не стал ждать, пока лицо позорно пойдет красными пятнами, откашлялся и, не раздумывая, поцеловал Нотта. Сразу – смело, тычась языком в щеки и нёбо, стучась зубами о зубы. Яростно-долго, пока Нотт не пришел в себя, не оттолкнул, не захрипел девчачее:

– Черт, глупо как. Слабак просто. Прости.

И сбежал. Даже не дал по роже. Просто смылся, ссутулив плечи и уронив окурок.

– Глупый, слабый. Сказал бы, что испугался, – хмыкнул Монтегю и отправил окурок ноттовской сигареты в мусорное ведро.

~

Они не разговаривают почти два дня. На исходе первого Монтегю обнаруживает себя в душевой, перед зеркалом, с мокрым желтым полотенцем в руках. Оно пахнет Ноттом.

Они не разговаривают целых сорок три часа. Без пяти минут. Вкус кофе и сигарет, смешанных с чем-то еще, не смывается с губ.

Они молчат двое суток.

Как там говорил Нотт? Кнопка – замыкание – все? Все.

Чтобы сказать себе «я не просто хочу Нотта», требуется ровно двое суток.

~

В аппаратной потрескивают и перемигиваются лампочки.

У Монтегю темно в глазах, голову будто стянуло тугой веревкой. Он подходит к Нотту сзади и непроизвольно облизывает губы. Смотрит на прозрачные уши, на светлый пух в ложбинке чуть ниже затылка. Глотать больно, потому что в горле мгновенно пересыхает, хотя и пяти минут не прошло, как пил.

Нотт опять такой, каким Монтегю помнит его в Хогвартсе – закрытый и жесткий.

– Я не могу так больше, – говорит Монтегю.

Выходит немного хрипло, и поэтому Нотт вздрагивает. Трясущимися руками заламывает крышку пачки и вытаскивает сигарету. Монтегю видит, как напрягается его шея. Нотт чиркает спичкой и на пару секунд горбится, прикуривая. Потом затягивается и выпрямляет спину. Видно, как тлеет сигарета в тонких растопыренных пальцах. Как сведена в судороге ладонь, лежащая на спинке стула.

– Это все не ты, – упрямо говорит Нотт. – Я знаю, так бывает. Как на подводной лодке.

– Это еще что?

– Подлодка? Ой, не важно. Дышишь со мной одним воздухом, привыкаешь к лицу, к запаху, а потом… ну, знаешь – кажется, что хочешь. У тебя пройдет.

– А у тебя?

Опять идиотничаешь?

– А у меня нечему. Да и тебе все только кажется. Это… – глоток воздуха, затяжка, вздох, – в общем… тело хочет, а не ты.

Нотт толкает стул, и тот отъезжает, скрипя колесиками.

Нотт, не оборачиваясь, обходит стол, ведя пальцем по столешнице – и останавливается у стены.

Его плечи поднимаются и опускаются – быстро-быстро и нервно. Он упрямится. Он бормочет какую-то чушь, потому что боится поверить в то, что привык называть чушью.

Монтегю снова подходит. Теперь – совсем близко.

– А это? – он прерывает скороговорку Нотта шепотом у самого уха. – Это тоже не я?

Нотт мгновенно затыкается. Он, видимо, хочет помотать головой, но, чуть повернувшись вправо, боковым зрением замечает, как близко от него Монтегю – почти касается, почти обжигает губами ухо – да так и застывает. Взмах ресницами, как веером, полуоткрытый рот и блестящие губы – Монтегю смотрит, сглатывает и теперь действительно больше не может.

Нотт было шарахается в сторону, но Монтегю быстрее, ловчее. Сильнее, в конце концов. Левой рукой обхватывает его за шею, блокирует, практически не дает дышать. Нотт ловит ртом воздух и выгибается, пытаясь освободиться, и от этого Монтегю заводится еще больше. Правой рукой прижимает его к себе – задницу к своему паху – чтобы почувствовал, как сильно и болезненно у него стоит.

Хотя страшно до ужаса. А вдруг у Нотта правда – нечему проходить? Вдруг навоображал себе глупостей? Монтегю скользит рукой по гладкому животу, ниже, сжимает член сквозь тонкие потертые джинсы и чувствует – нет, не ошибся. И тогда становится еще страшнее, хотя больше, кажется, уже некуда.

С ширинкой ноттовских джинсов он справляется со второго раза. Потом ослабляет хватку и толкает Нотта лицом к стене. И вот в кулаке горячее, твердое, дразнящее. Монтегю трясется от нетерпения и – да, блин, от страха тоже. Нотт уже не бьется, он неуклюже путается в спущенных штанах. И когда ему коленом раздвигают ноги – слушается.

Монтегю слюнявит палец и шепчет зачем-то бесполезное без магии Tergeo. Потом забивает на это, приваливает Нотта к стене всем телом – для уверенности. Он где-то об этом читал, ну, или слышал. Нет, не о пальцах, а о том, что лучше не ждать, а то испугаешься и передумаешь. Нотт скрипит зубами, вот сейчас возьмет и сбежит. А его такого нельзя отпускать. Ни за что. Монтегю вдыхает полную грудь сухого воздуха, и палец осторожно, но быстро ныряет между ягодиц Нотта. Чтобы не успел оттолкнуть.

– Не надо, – запоздало хрипит Нотт.

Он, кажется, сейчас продавит лбом штукатурку, серую, в мелких крошащихся трещинках. Но самое странное, что ведь обе руки у него свободны и он может сопротивляться, но почему-то не делает этого. Одной сжимает сигарету, а другой упирается в стену. Монтегю злится и сомневается. Конечно, Нотту не все равно. Просто не может быть: его выдает красноречиво твердый член в ладони Монтегю. Но тому безумно хочется взаимности, хочется, чтобы Нотт не молчал, чтобы двигался навстречу пальцу, навстречу руке. Чтобы не нужно было по-кошачьи тереться об него спрятанным в штанах членом и взрываться только от этого трения и от эмоций.

Второй палец входит сложнее.

– Давай, мальчик, ты же слизеринец. Ты не должен быть смелым, нет. И умным – тоже… ты просто должен расслабиться… и поверить, что тебе хорошо… и что мне хорошо.

Нотт прижат к стенке и тихо сопит. Звук похож на сдавленные рыдания, но Монтегю знает, что это совсем не то. Просто Нотт борется. Сдерживается – боится рот раскрыть, чтобы не застонать от наслаждения. Не хочет верить, что ему может так нравиться происходящее. Мать же его, Нотт ведь рассказывал, его шляпа чуть в Равенкло не распределила. Мозгов многовато и заморочек. Нет, все равно слизеринец. Все равнооооо…

Монтегю утыкается ему в затылок и теперь видит только русые пушистые волосы. Они золотятся в электрическом свете, расплываются цветными кругами, еще немного – и он совсем потеряет зрение. Как же хочется…

Блядь. Так нельзя. Он вытаскивает пальцы и, как может, быстро расстегивает пуговицы на своих штанах. Потом на ощупь перехватывает левую руку Нотта – в правой все еще тлеет сигарета – кладет на свой член, сам сжимает в кольцо его ладонь. Потом прижимается сильнее и снова начинает двигаться. Пальцами – вперед-назад, рукой по его члену – вверх-вниз. Озлобленно, яростно насаживает Нотта на свои пальцы.

Монтегю ведь тоже страшно. С ним тоже такое впервые, но ведь надо же доказать этому кретину, что все происходит по-настоящему. На самом деле. Что дело не в чертовой неизвестной подлодке, что Монтегю сам хочет его. До звездочек в глазах. Сильно-сильно, осознавая все до последней пылинки на его шее. Что это не гал-лю-ци-на-ция, нет.

Ему обидно, он уже готов упасть на колени и разреветься прямо здесь.

Но в этот момент Нотт вдруг расслабляется. Точнее, даже не расслабляется, а отмирает и приходит в движение. Он поворачивает голову и наконец, через плечо, смотрит на Монтегю. Взгляд у Нотта дикий. Таким можно убить человека. Монтегю опять боится понять все неправильно, но пока еще нет сил сомневаться, чуть отстраняется, обхватывает руками острые худые бедра и входит в него. И тогда у Нотта вырывается первый стон – низкий, сиплый, но сейчас охрененно нужный. Нотт лихорадочно ищет его руку и тянет ее обратно – к своему члену, накрывает сверху ладонью, как только что делал Монтегю, и они двигаются вместе. Быстрее, увереннее. Нотту неудобно, но он уже сам помогает, старается – и от одной этой мысли Монтегю дергает будто тем самым гребаным электрическим током, и он почти сразу кончает. Несколько секунд спустя Нотт изливается ему в руку белым и липким – и кричит.

Отдышавшись, он сам поворачивается к Монтегю, берет его лицо в свои ладони и целует сухими губами. Потом отстраняется и смотрит очень внимательно. Нотт новый – у него горят щеки, а в глазах отражается секс. И роднее его – никого.

Нотт прикуривает еще одну сигарету. Предыдущая истлела сама, лизнула угольком пальцы и исчезла, они и не заметили, как. Он прижимается к Монтегю и выдыхает дым ему в шею.

– Не понимаю ничего, – бормочет он, наконец осознав произошедшее.

– И не надо. Люблю тебя.

– Ох… давно?

– С детства, – говорит Монтегю и вдруг понимает, что да, действительно с детства.

– Мы же неделю знакомы.

Естественно, мой наблюдательный.

– Забей.

Нотт немного отстраняется, и Монтегю опять не по себе. Ляпнул что-нибудь?

– Ну а ты? – спрашивает он, умирая от стыда.

Но Нотт не реагирует: он внимательно смотрит куда-то за его спину. И в его взгляде что-то такое, из-за чего Монтегю оборачивается и только тогда видит: в углу, под самым потолком аппаратной, мигает красная сигнальная лампочка. И как он раньше не замечал, ну, или не обращал внимания. Она, как аварийная кнопка, запаяна в пыльный стеклянный контейнер. Вроде ничего особенного, но Нотт застыл и таращится на нее, потом переводит безумный взгляд на Монтегю и вдруг целует его – жадно и грубо. С непонятной силой. Монтегю отвечает на поцелуй, он удивлен и мгновенно заводится. Поначалу он не прислушивается к тому, что Нотт невнятно бормочет ему в губы, но потом приходится насторожиться.

– Еще… открой же сильнее ро-о-от, – Нотт вколачивается языком в его рот, и Монтегю отвечает инстинктивным толчком, пахом в пах. – Нет… – Нотт убирает его руки от своей ширинки и шепчет севшим голосом: – Поздно.

Нет, это какое-то безумие. Монтегю хватает его за плечи и резко встряхивает.

– А ну успокойся. Тео. Быстро успокоился! Скажи мне, почему поздно? Что это мигает?

– Замолчи! – орет Нотт, запрокинув башку, и Монтегю видит, что у него лицо мокрое от слез.

– Что, черт побери, происходит?

– Сигнал, – наконец выдыхает Нотт.

И тут вспоминается все, что он говорил: и про сигнал, и про тревогу, и про «и всё». И как-то сразу становится понятно, почему Монтегю здесь оставили и почему не спешили убивать.

– И когда сработает? – хрипло спрашивает он.

– Сейчас.

Непонятно, откуда у Нотта столько сил. Он толкает Монтегю к задней двери, целует глубоко и яростно, в последний раз, и выталкивает на лестницу. «Беги! В подвал беги, в самый низ, может, еще успеешь!», – и захлопывает дверь.

Монтегю колотится в толстое стекло с черного хода, но руками тут не поможешь. Как же ему сейчас не хватает магии! Нотт отворачивается, через секунду где-то что-то щелкает, замыкает – и он исчезает в облаке белого пламени. Монтегю не соображает ничего. Взрывной волной его сносит с лестницы. Затем наверху бабахает еще раз, и в последнем мигании электрической лампочки он видит старый, точь-в-точь как хогвартский, Исчезательный шкаф.

Он захлопывает за собой дверь и орет, в голос, не стесняясь.

~

Монтегю поворачивает голову и блюет в чистую жестяную посудину. Откашлявшись, он поднимает глаза: перед ним – Нотт. Нормальный, здоровый – живой. В слизеринской форме. Но с такими глазами, что Монтегю поначалу не понимает, что вернулся в Хогвартс. Нотт, слишком родной, уже привычный – слишком не отсюда.

Монтегю не может сопоставить факты, но это уже неважно. Он уже знает, как с ним таким быть. Знает его целиком, здесь ведь все то же – запах волос, вкус кожи.

Как он умеет улыбаться, одним уголком рта, и щурить светлые глаза.

Как он может себя вести, но почему-то никогда не ведет. Может, просто обстоятельства не те. Монтегю всматривается в его лицо, борясь с желанием вцепиться в Нотта намертво – и не отпускать. Неделя в маггловском военном дурдоме, чтобы понять, насколько Нотт ему на самом деле необходим? Это почти смешно. Но одного раза вполне достаточно. Монтегю быстро учится, так что не будет спешить.

Он зажмуривается и откидывается на подушки. И когда Нотт вдруг сам протягивает руку и сжимает его ладонь, чувствует, как пляшут и постепенно гаснут на пальцах слабенькие электрические разряды. Цепь замкнулась – Монтегю вернулся домой.

Конец